Портрет К. Черных
	Л.Н. Огибенин

 

 

 

…Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.

Константина Александровича Черных, сколько помнится, никто не называл полным именем даже в том случае, когда он, церемонно и уважительно, обращался к собеседнику исключительно по имени-отчеству. Все в глаза и за глаза звали его Костя Черных или просто Костя. В этой простоте не было ничего от неуважения человека неустроенного, не имеющего никакого служебного статуса, жившего как-то отдельно от всех и в то же время неотделимо от всех. Его знала вся интеллигенция города. Объяснение такого запанибратства можно найти у Пушкина в стихе:

Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила…

Он был всем - и прежде всего художникам – свой, близкий, и потому ты, Костя, а не вы, Константин Александрович.

Сейчас об отношении к нему, например, в Союзе художников 1950 - 1960-х годов можно говорить, ни на кого не оглядываясь: не на кого оглядываться, все или почти все, знавшие его лично, ушли в мир иной. Оставшимся – свобода высказываний, так кажется. Однако на деле не совсем так. Пойдем в художественный музей, в музее увидим портрет Кости Черных, написанный Л.Н. Огибениным в 1959 году. Этот портрет – чистосердечное высказывание одного художника о другом. Не учитывать его, не оглянуться на него нельзя. Портрет был показан на Одиннадцатой областной выставке в числе других произведений живописца с каталожным обозначением: «Портрет художника К. Черных». Именно художника представил зрителям Огибенин, хотя никаких атрибутов ремесла, ни кисти, ни палитры не дал ему в руки, только в свободно опущенной левой руке портретируемого видна трубочкой свернутая бумага. По ней зритель догадывается: изображенный человек имеет отношение к какой-то кабинетной культуре. Почему же именно художник? Потому что в портрете простота и небрежность одежды, свойственная людям, живущим по-отшельнически в своих мастерских, свободная поза – правая рука в кармане широких брюк, рабочая синяя блуза, серые брюки повседневной несменяемой носки, наконец, лицо с углубленным в себя взглядом. Какой другой кабинетной жизни человек 1950-х годов мог выглядеть подобным образом? Только художник. Огибенин внимательно и уважительно рассматривает своего приятеля, что передается и нам. Зритель понимает: изображенный человек запросто входил в мастерскую Огибенина, был для него желанным гостем и, возможно, соратником. Честь и хвала Огибенину за то, что он не только написал во всю силу своего дарования безвестного товарища, но и показал портрет на областной выставке, контролировавшейся представителями отдела культуры облисполкома и Обкома КПСС. Портретами следовало отмечать общественные заслуги «знатных людей» Сибири, а здесь какой же знатный? Он даже не значится ни в каком коллективе. Умный, думающий, исполненный духовной силы – да. Но ведь безвестный, стало быть, ненужный на выставке.

	Жены мироносицы
	К.А. Черных

 

 

 

Несколько позже Огибенина, года за три-четыре до смерти Кости Черных или, лучше сказать, успения, т.к. художник скончался во сне от передозировки снотворного, к его портрету приступил монументалист В.П. Сокол. Сокол портреты как самостоятельные произведения на выставках не показывал, он работал над ними как над этюдами для своих монументальных панно. В 1966 году институт ядерной физики ему заказал портрет И.В. Курчатова, Сокол и выполнил его методом насечки по латуни. Конечно, он пользовался фотографиями ученого, но ему захотелось опоры на натуру. На ту пору между Соколом и Черных сложилась тесная дружба. Со стороны Сокола дружба граничила с любовью, вызванной не только талантами Кости Черных, но и в значительной степени тем, что Черных безоговорочно приветствовал дарование десятилетнего Игоря Сокола, сына Сокола старшего. Владимир Петрович в сыне души не чаял, боготворил его, всякий признающий бесспорным талант сына был для него другом. Когда возникла необходимость утвердить портрет Курчатова живыми наблюдениями, Сокол любящими глазами увидел идеальную натуру – Костю Черных и сделал его большой (только голова), выразительный портрет. Действительно, внешняя перекличка с Курчатовым в портрете была. Портрет Кости, нарисованный черным карандашом, долго красовался на стене мастерской Сокола, потом его сменил такой же графический портрет Курчатова, а потом и окончательный латунный.

После смерти Черных, работая над панно «Покорителям Оби», Сокол снова вспомнил Костю и вставил его видоизмененный, но узнаваемый портрет в группу покорителей, находящуюся на панно слева возле декоративно выложенного стеклоплиткой сияющего солнца. К сожалению, панно сильно пострадало от времени, а потом и от слишком смелой реставрации, похожей больше на импровизацию на заданную тему, но суть дела, о котором говорим мы, от этого не меняется: там, где надо было Соколу показать запоминающуюся личность, выдерживающую самые высокие духовные критерии, там появлялся в его сознании Костя Черных в своем ли узнаваемом облике или в видоизмененном до некоторой степени.

Перед Первой зональной выставкой (1964) в Новосибирск из Иркутска переехала скульптор и керамист В.Е. Семенова, работоспособный, общительный человек. Осмотревшись в Новосибирске, она тоже увидела привлекательность Кости Черных и захотела сделать его портрет. Так как Костя время от времени заходил к ней в мастерскую, Семенова стала делать с него быстрые, ни к чему не обязывающие карандашные наброски. При всей необязательности набросков они служили важным подспорьем предполагаемого портрета. Рисуя, Семенова изучала Черных и попутно пробовала композиционные варианты будущей скульптуры. Черных не позировал, просто ходил по мастерской, разглядывая стоявшие на полках работы, разговаривал. В набросках фиксировались его отдельные позы: вот он стоит, скрестив руки на груди, вот, прикрыв рукой подбородок, внимательно рассматривает что-то. Большая часть набросков показывает только голову – фас, три четверти, профиль - всегда серьезно задумчивую, напоминающую голову на портрете Огибенина. Семенова вряд ли видела тот портрет. На выставках он больше не появлялся, стоял, заставленный холстами в мастерской до конца жизни его автора. Но так как свойства натуры Черных, как и всякого сложившегося человека, не менялись, Огибенин и Семенова равно внимательно в них вглядывались, то и возникло сходство в психологической трактовке портретов. После набросков карандашом начались односеансные этюды в объеме, в шамоте. Тоже без позирования. Композиция их уже определилась: только голова, опирающаяся бородой на подставку, голова думающего, сосредоточенного на своем внутреннем мире человека. Семенова не торопилась завершить портрет, медленно к нему приближаясь; она ведь не знала, что время работы у нее ограничено началом февраля 1968 года. Живой, здоровый с виду человек кажется вечным, а тут вдруг обвал и человека больше нет.

	Без названия. Лист из серии «Древняя Русь». 1961
	К.А. Черных

 

 

 

Не прошел мимо Кости Черных и Н.Д. Грицюк. Они ровесники, родившиеся в 1922 (Грицюк), и 1923 (Черных) годах, что означает неизбежное испытание жестокостью Второй мировой войны. Судьба у них разная, но точки соприкосновения налицо. Познакомились они, вероятно, в 1950-х годах, может быть в то время, когда Огибенин начал писать портрет Черных. Мастерские Грицюка и Огибенина соседствовали, их владельцы дружили. Встречи Грицюка и Черных были неизбежными. Происходили они не только в мастерской Грицюка или Огибенина, но и в дружеском застолье, о чем свидетельствуют любительские фотографии. Первый известный нам портретный этюд (Грицюк, как известно, пейзажист, портретов у него немного, ни один из них не готовился с расчетом на выставку) Кости Черных датируется 1964 годом. Смаху экспрессивно в нем написана голова, нижняя часть листа – вихрь светлых мазков акварели. Так пишут спонтанно по настроению. Второй этюд относится к 1965 году. Голова в нем построена сильным контрастом тени и света. Белесоватая светлота глаз «не от мира сего». Упоминаемые нами портреты написаны, похоже, неожиданно для самого Грицюка, возможно, во время дружеского застолья. Черных в них не личность, скорее загадочный персонаж, устремленный в неведомое.

Возле того и другого портрета приходят на ум рассказы Кости Черных о потустороннем мире, о сером коте из того мира, запойном пьянице и развратнике, о Максимильяне Максимильяновиче. Вот краткий пересказ одного эпизода.

- Пошел я однажды на прогулку, а вы знаете, тут ведь у нас перекресток улиц Фрунзе и Красного проспекта. Я перехожу Красный проспект, да, оказалось, перехожу не в том месте. Тут ко мне подлетает пинкертон: «Вы нарушили правила! Штраф!» А у меня как назло ни копейки. Неприятная, знаете ли, история. Пинкертон наседает, а я не знаю, что мне делать. В эту минуту к нам присоединяется благообразный незнакомый мне человек. Я запомнил только то, что он рыжий. «Отпустите его, - говорит он пинкертону, - я его знаю, вот вам деньги за него». Пока я соображал, что к чему и как мне поблагодарить благодетеля, этот рыжий исчез. Я перешел улицу и отправился по своим делам. Об этом событии я тут же забыл. Какое-то время спустя возвращаюсь я к себе домой, за мной по лестнице идет незнакомый человек. Я открываю дверь, он тут, возле меня. Я ему: «Вы к кому?» - «К вам, Константин Александрович». И следом за мной входит в квартиру, чего я не люблю. Затем и в мою комнату. «Вам что-нибудь нужно?»- спрашиваю. А он: «Вы меня забыли, Константин Александрович! А помните, я заплатил за вас штраф?» Тут я все вспомнил, и он показался мне подозрительным. Тогда я – руку назад, взял с полки иконку и этой иконкой его перекрестил. Как он вмиг изменился! От него запахло серой и козлом, он завертелся волчком и ушел в пол…

Костя Черных жил в доме политкаторжан, выходящем торцом на улицу Фрунзе сразу за медицинским институтом. Он занимал отдельную маленькую комнату в квартире родителей, бывших в давние годы действительно политкаторжанами. Эта комната при всей ее чистоте и простоте решительно отличалась от других помещений квартиры, где по-большевистски не терпели религии, считали безгрешной программу партии КПСС. Комната оказывалась как бы чудом сохранившейся часовней при большой дороге. На стенах комнаты, как обычно бывает в мастерских живописцев, располагались акварели, этюды маслом иконного типа. Возле стены налево книжный шкаф. В нем, кроме книг, небольшие иконы, одна совсем маленькая, должно быть та, которой Костя защитился от Максимильяна Максимильяновича. В центре комнаты стол, на столе книги, бумаги и довольно большое зеркало с поддерживающей его откидывающейся ножкой. Слева и справа у зеркала свечи в подсвечниках. «Для автопортрета?» - «Нет, я, знаете ли, люблю пить вино при свечах».¹

	Троянская война. 1961
	К.А. Черных

 

 

 

Конечно, пошел просмотр его работ. Он показал две пачки акварелей, оказавшихся у него под рукой. Одни варьировали тему Древней Греции, напоминая о ней не только сюжетами троянской войны, но и колоритом чернофигурной вазовой живописи. Акварели другой пачки воспроизводили мир Древней Руси сюжетами, навеянными Евангелием и Библией, и присутствующими в живописном пространстве сюжетов церквей и парящих ангелов. Так верующий христианин, бывает, лицезреет небесные силы, явившиеся ему лично. Другие не видят, а он видит. Ему «и верится, и плачется, и так легко, легко». Учтем время конца 1950-х - начала 1960-х годов, никак не располагавшее к религиозной тематике, к защите христианской культуры, в какой бы форме она ни предстояла. Именно в это время Костя Черных безоглядно писал акварели на темы «Поклонения волхвов», «Бегства в Египет», «Вознесения» и других того же ряда.

Тому способствовало его положение пенсионера, отодвинутого от магистральных путей искусства. В Союзе художников он не состоял, делать творческие отчеты ему не приходилось, ищущая в искусстве «связи с жизнью», с производством критика о нем ничего не знала. Он был предоставлен самому себе, жил и работал в соответствии со своими стремлениями, со своими укрепляющимися по ходу дела понятиями. Что касается его ближайшего окружения и большинства тех, с кем он мимолетно встречался, то здесь он постоянно видел интерес к себе и к своим работам, одобрение, поощрение. Здесь была его питательная среда, без которой он жить не мог.

Живя постоянно в Новосибирске, Черных не мог не встретиться с Н.Н. Нагорской, тоже человеком незаурядным. Нагорской при этой их первой встрече вздумалось подурачиться. Черных передал ей поклон от калмыцкого скульптора Никиты Санджиева. «Ну так поклонитесь мне! – подхватила Нагорская. - Не так. Ниже! Еще ниже! Не можете Вы быть моим актером». Черных помрачнел и не сказал ни слова, пока Нагорская была рядом. Она ушла. «Эта дама – ведьма? У нее есть хвост?» Нагорская, конечно, не ведьма. Она, как показывает ее биография, гораздо ближе к ангелам. Но об этом Черных узнал позднее, узнав, при ней уже не сворачивался ежом. А в обществе того времени ведьм и чертей было множество, не продохнуть. Окажись он с ними один на один, он бы погиб, не проявив себя в искусстве.

	Ангел
	К.А. Черных

 

 

 

Чертей, скорее, конечно, чертенят, поскольку они маленькие, а также ведьм в виде дам в кринолинах он производил множество. Для сотворения очередного чертенка он брал лист бумаги или фольги – что было под рукой, - складывал его вдвое и в считанные секунды вырезал силуэт. Развернутый силуэт всегда оказывался симметричным. Его можно было наклеить на цветную подложку, чаще же отдавались в руки присутствующему любителю чудеса вырезки без всякой подложки. Вырезались тем же способом и маски, так сказать, головы без фигур. Сокол пытался их пристроить к монументально-декоративным проектам. В оставшихся от дизайнера С.Е. Булатова, занимавшегося и монументальным искусством, эскизах был рабочий чертеж одной из таких масок, явно предназначенный для выполнения ее в металле.

Черти - в вырезках, ангелы и христианские мотивы – в графике. Он умел писать уставом и полууставом, как писались русские книги допетровского времени. Текст начинался красной буквицей, обычно вырезанной из цветной бумаги и наклеенной вверху листа слева. Читать эти письма, обыкновенные приятельские по содержанию, было не просто. Красота листа в целом и ровных строчек четко выписанных букв заслоняла содержание. Где они теперь, эти письма?

Костя занимался разными видами графики. Были у него офорты, линогравюры, после расцвета в 1920-х годах снова вошедшие в обиход благодаря выразительности соотношения черного и белого на листе бумаги. Грицюк даже включил линогравюры в состав иллюстраций²(1961), Гороховский всю книгу проиллюстрировал линогравюрами³(1967) и пейзажную серию «Новосибирск строится», начатую в подражание Грицюку, готовил в линогравюре. Было массовое увлечение линогравюрой, и Костя поддался ему. Но не надолго. Свобода акварельной живописи с ее возможностями цвета не отпустила его в черно-белые эффекты. Акварелью можно откликаться на темы фресок сохранившихся в России церквей или известных по репродукциям. Время от времени Костя объезжал храмы, вошедшие позже в туристическую программу Золотого Кольца. В них он пропитывался живописным духом древнерусских фресок: цветом, ритмической организованностью силуэтов, духовной содержательностью пластики, а здесь, в Новосибирске, приобретенное в изучении отечественных подлинников одухотворяло его акварельную живопись и речи об искусстве. И то, и другое подспудно действовало на его ближайшее окружение. Получалось нечто похожее на негласное и даже неосознаваемое художническое объединение.

Представление о Косте у ряда его товарищей было как о стихийном человеке, поднимающемся в порывах до очевидной талантливости. Оно, конечно, так и было, но и не совсем так, даже, может быть, совсем не так. Он много читал. У себя дома в комнате брата он имел радиоприемник и регулярно слушал последние известия, благодаря чему он, не занимаясь политикой и живя по всем признакам по-монашески вдалеке не только от нее, но и вообще от всякой мирской суеты, важнейшие события отечественной и мировой политической жизни знал. Он участвовал в дискуссии по вопросам организации Сибирского музея, в котором можно было бы видеть и изучать искусство народов Сибири в пластически наиболее выразительных образцах. Тем же самым в то время – осень 1967 года – были озабочены В.П. Сокол, В.В. Семенов, живший тогда в Новосибирске, Н.Н. Нагорская… Но перевалили через новогодние праздники в 1968-й год, и Кости Черных не стало.

Был некролог. Была тризна. Единственная за всю историю Новосибирской организации Союза художников. Ушел из жизни святой человек. Решительный в действиях удачливый оформитель и иллюстратор книг для детей Спартак Калачев стоял на коленях и в молитвенном почти состоянии говорил о достоинствах усопшего, о недостатках своих собственных. Сокол рыдал стоя, пытаясь высказаться о друге. Лишь к концу тризны возлияния сделали свое дело, молитвенная атмосфера сменилась шумом вразнобой. Но день кончился. Один за другим художники разошлись по домам.